старший
лейтенант, поздно, надо было раньше, хотя бы на месяц раньше!"
Но, не желая этой встречи и не желая унижения, он с неправдоподобной
отчетливостью представлял последний Вислинский плацдарм перед отправкой в
училище, немецкую танковую атаку на рассвете, свое разбитое в середине
этого боя орудие, горящие в тумане танки перед самой позицией батареи,
отчаянные и отрешенные глаза Сельского, свою ожесточенность и его хриплые
команды - и уже чувствовал, что бессилен бороться с собой: ему надо было
увидеть, вспомнить самого себя в те часы и увидеть, вспомнить своего
фронтового командира взвода Сельского. И, сопротивляясь этому, мучаясь
сомнениями, он не приходил ни к какому решению.
В этот день все училище готовилось к общему увольнению в город, везде
была оживленная теснота от множества парадных гимнастерок, от мелькания
будто омытых праздничной беззаботностью лиц, везде на лестничных площадках
с ненужным шумом и торопливостью повзводно чистили сапоги, мелом драили
пуговицы и пряжки, получив у батарейных помстаршин выходное
обмундирование. И звучно в умывальной плескал душ, глухо, как в бане,
раздавались голоса; оттуда то и дело выходили, смеясь, голые по пояс
курсанты, чистые, свежевыбритые, пахнущие одеколоном, весело позванивали
шпорами по коридору.
В ленинской комнате неумело играли на пианино - и Борис остановился,
поморщился: "Черные ресницы, черные глаза", - и он с горьким покалыванием
в горле подумал о Майе... Но после всего случившегося, как бы
опрокинувшего его навзничь, после того, что он испытал недавно, что-то
надломилось в нем, остудилось, и его не тянуло даже к Майе - просто не
было для нее места в душе его.
Борис вошел в батарею. За раскрытыми дверями умывальной, залитой
розовым светом заката, среди розовых, словно дымных, зеркал двигались
силуэты, и совсем близко увидел Борис тоненького, как стебелек, Зимина.
Тот глядел на себя в зеркало, старательно приминая, приглаживая белесый
хохолок на макушке; от усиленного этого старания у него вспотел, покрылся
капельками веснушчатый носик, весь его вид являл человека, который очень
спешил.
- Вот наказанье! - говорил он страдальчески. - Скажи, Ким, отрезать
его, а? Он лишний какой-то...
- Делай на свое усмотрение, - ответил серьезный голос Кима. - Никогда
не был парикмахером. Принимай самостоятельное решение.
Зимин суетливо потянулся за ножницами на полочке.
- Да, отрежу, - сказал он. - А знаешь, в парке сегодня жуть: карнавал,
танцы, фейерверк! "Количество билетов ограничено". Огромнейшие афиши по
всему городу, даже возле проходной!..
"Глупо! Как все это глупо! Осенью - карнавал!" - подумал Борис,
усмехнувшись, и неожиданно торопливым шагом направился к канцелярии.
"Глупо", - снова подумал он, с беспокойством остановившись перед дверью
канцелярии. Достояв в нерешительности, Борис все-таки поднял руку, чтобы
постучать, и опустил ее - так вдруг забилось сердце. "Трусливый дурак, у
меня же особая причина, у меня телеграмма!" - подумал он и, убеждая себя,
наконец решился, совсем неслышно, почудилось, постучал, не очень
