в ушах он
неясно услышал какое-то движение возле себя:
- Быстро иглу! Что вы... Валентина Николаевна?
И чей-то умоляющий голос, как ветерок, прошелестел над головой:
- Не ругайтесь, Семен Афанасьевич. Не надо...
"Откуда этот знакомый голос? - в полусознании мелькнуло у Алексея. -
Кто это? И зачем эта боль?.."
Опять тишина. Потом опять звякнули инструменты. И тот же прокуренный
голос, как удары в тишине:
- Пульс? Пульс?..
Это он слышал уже смутно. Тягуче-обморочно звенело в ушах. Но, на
мгновенье открыв веки, он увидел перед собой острые прищуренные глаза.
Большие руки этот человек держал на весу перед грудью. В глазах хирурга
возникли золотисто-веселые блестки. Он, всматриваясь, наклонился, локтем
повернул к себе все в поту лицо Алексея, сказал:
- Уносите!
"Странно, - подумал Алексей, - как с мальчишкой". И он уже не помнил,
как его положили на каталку, как Валя мягко вытирала его потное лицо
тампоном, осторожно отстраняя со лба волосы.
Неужели он когда-то сидел в классе, решая задачу с тремя неизвестными,
а за раскрытыми окнами густо шелестела листва, галдели возбужденные весной
воробьи, и веселые солнечные блики играли на полу, на доске, на парте?
Неужели когда-то, после экзаменов, он лежал на горячем песке пляжа на
берегу залива, загорал, нырял в зеленую воду и испытывал необыкновенное
чувство свободы на целое лето? Неужели он сыпал на грудь сухой,
неудержимый песок и болтал с друзьями о всякой ерунде?
Неужели в тихие, прозрачные вечера, когда во двор опускались тени, он,
загорелый, в майке, играл в волейбол, замечая, что Надя Сергеева смотрит
на него внимательными глазами?
Ленинград - то зимний, с поземкой на набережных, с катком и огнями, как
звезды, рассыпанными на синем льду, и белый, с перьями алых облаков над
Невой и звуками пианино из распахнутых окон на Морской - все время
представлялся Алексею.
Каким же солнечным, милым и неповторимым было это прошлое! И было
трудно поверить, что оно никогда не вернется!.. Нет, жизнь только
начинается, и впереди много белых весен, снежных ленинградских зим, летней
тишины на заливе. И он будет лежать на горячем песке, и нырять в зеленую
воду, и будет покупать газировку в ажурных будочках на Невском...
...Там, в Ленинграде, осталась мама, а Ирина, младшая сестра,
эвакуировалась к тете, в Сибирь. Давно-давно она писала о блокаде, о том,
что мама не захотела уезжать и осталась работать в госпитале. Где она? Что
с ней? Неужели потерялся его адрес? Сколько раз менялись его полевые
почты? Где она?
Все, что было для него родственным и близким, с особой ясностью
всплывало в его сознании, перемешивалось, путалось, и он с тоскливым
желанием покоя витал в запутанных снах, как в бреду.
На шестые сутки он почувствовал теплый свет на веках, услышал легкий
звон капель и вроде бы шорох деревьев за окном.
Это был не бред. Эти звуки доносились из настоящего мира. И он открыл
глаза - и увидел притягивающий свет реального мира, где были солнце,
тепло, жизнь.
Было ясное, погожее апрельское утро. Почерневшие от влаги сучья стучали
в мокрые стекла;
