они всегда
перевесят. Подлецы - это хищники, это твои совы! Некоторым это выгодно -
твоя философия! И, знаешь, эти хищники с удовольствием взяли бы тебя в
свои теоретики! Предложи свои услуги - будут в восторге!
- Вот это выдал курсивом! - воскликнул удивленно Валерий и поправил
резинки на рукавах. - Слова не мальчика, но мужа. Подожди...
И в ту же минуту он ласково ужаснулся, выказал улыбкой свои белые зубы
подошедшей Людочке ("Ах какое вы золотце!"), ловко снял с подноса
овлажненные бутылки пива, графинчик водки, разлил в рюмки и затем, опять
провожая глазами заскрипевшую по песку каблучками Людочку, сказал:
- Так иди иначе - за скрип каблучков! Пока есть скрип каблучков в мире,
все проблемы кое-как разрешимы. Ты прости меня, конечно, Никита, -
заговорил он, не без наслаждения отдуваясь после глотков холодного пива. -
Но я сдаюсь, я подымаю руки, я до одурения устал! А, хватит об этом! До
тошноты надоело. Лучше поговорим о Людочке, например. Хороша, а? - Он
отпил из стакана, засмеялся, взглянул на Никиту, но глаза Валерия не
смеялись, только зубы блестели на загорелом лице. - А не о том, почему да
отчего...
- Что "отчего"? - сказал Никита, точно слыша и не слыша Валерия.
После выпитой водки не наступило облегчения, а стало как-то жарко,
тесно; колюче сдавливало в горле, и необъяснимо для себя Никита все
сильнее чувствовал едкое, тоскливое отчаяние от слов Валерия, от его
спокойной ядовитой правоты и неправоты. И он с отвращением потянулся к
графинчику с водкой, но не налил - заранее представил сивушный вкус, запах
водки, и его замутило даже.
Поздний закат мерк, потухал за бульваром, за неоновыми буквами
назойливо ползающих по крышам кинореклам, над шумящей на аллеях толпой,
просачивался сквозь ветви в еще темный под тентом павильончик,
черно-багровым пятном горел на влажном пластике стола, на стаканах с
пивом, ало вспыхивал на запонках Валерия, зыбкими бликами окрашивал лица
за столиками - и в этом освещении было что-то нереальное, отчужденное,
зловещее, как в полусне. "Зачем мы говорим все это? - подумал Никита. -
Все это бессмысленно и ненужно. А мать умерла. И Валерий знает, что она
умерла, и я знаю: ее уже нет. Мамы нет... А все осталось как было, и никто
не знал ее из этих людей. И мы вот здесь стоим в павильончике, пьем
отвратительное пиво, водку, и я пью зачем-то, и закат над домами..." И
Никита сказал вслух:
- Нет, не так! Совсем не так...
Разом рассеяв сумерки, зажглись вокруг фонари, загорелись матово-желтые
шары в ветвях, электричество брызнуло среди листвы на аллеях бульвара; и
под тентом павильончика как будто стало теснее, многолюднее, отчетливее
зазвучали голоса, везде возникли молодые лица, нежно загорелые плечи
девушек, спортивные безрукавки, летние платья; смешанно тянулись над
столиками дымки сигарет; и Валерий, с любопытством оглядев своими яркими
глазами освещенные столики, сказал:
- Что не так? Ты напрасно набросился на меня, когда я сказал о
равновесии. Хочешь знать, откуда оно?
- Ну? Откуда?
- Наши бабы, к примеру, жалели даже пленных немцев.
